Многоцветье
В детстве рисовать было увлекательно и вполне просто.
Майки криво красил свинью синим, потому что розового карандаша не было. А лицо герою красным, потому что красный – это красиво. Не заморачивался ни из-за чего. Рисовал, потому что это весело и интересно. А все «трава должна быть зеленой» и «не выступай за контур раскраски» - пришли уже позже.
С течением времени он успел вкусить осенние груши и полуночные сливы с натюрмортов Кавараджо; вдохнуть струящийся огонь густо-жарких подсолнечников Ван Гога; обжечь пальцы о чудные соцветия Жана Марка.
Смотреть на них было всё равно что погружаться в океан свободы, нестись на его волнах, упиваться своими чувствами.
Это буря. Это шторм.
Которую он никогда не сможет обуздать. Она лишь может покорить его сердце, но никогда сам он не сможет покорить её.
Ему ничего не оставалось, как напоить свою кровь яркими красками и воссоздать эту чувственную красоту. Увидеть в полузаброшенном Бруклине яркий и чистый океан над покосившимися домами, вместо лохмотьев афиш – конфетти, развевающееся на холодном ветру, и придать обтрепанному балкону пронзительно голубой цвет и затейливые решетки. Но увидеть что-то красивое в мерзком – задача не из легких. Он не понимал – чего же ему не хватало. Отшлифованного мастерства, когда Муза не запинается о кривые линии и не ударяется о кривую перспективу? Или в поиске особого течения, нырнув в который, оказываешься со всех сторон окруженный чудесами?
Как передать густой огненный жар полуденного зноя? А запах травы и молодой пшеницы весенней ночью? А тепло человеческого тела? И как найти в нем тот самый цвет?
Ответ, как водится, нашелся в детстве. Тогда старший брат был цвета спокойного Тихого океана, Рафаэль цвета спелой сарсапарели, блестящей на солнце, Дон цвета белого компьютера, с которым почти никогда не расставался. Это были прекрасные цвета, он радовался, глядя на них.
Но чем старше они становились, тем сложнее было выбирать краски.
Потому что прекрасные цвета вдруг стали неоднозначными? Дикими? Мерзкими?
Спокойствие Тихого океана нарушилось неистовой бурей и охотой кровожадных акул, кристальная и чистая вода вдруг разверзнула темную синюю бездну.
Перезревший плод сарсапарели сорвался с ветки и растекся по земле кровавым месивом.
Белый цвет, почти как облака, вдруг стал холодным, как необозримый и равнодушный Космос, скрывающийся за ними.
А какого цвета был он и каким стал после того, как смешался с первой кровью? Которая влилась в его собственную и тысячу раз обернулась в жилах, превращая Микеланджело в кого-то другого. В того, кто стал понимать, как устроен этот мир, чуточку лучше? Как дорога ему собственная жизнь, и каким чудовищем он готов стать ради того, чтобы её сохранить?
И его братья. Они ведь точно такие же. Не могут найти свой цвет.
И на поводу какой-то неведомой силы, течения, которому не может противиться ни один пловец, он схватил кисточку и начать делать то единственное в семье дело, которое он-то умел делать лучше всех. Мутант выводил каракули на полотне... Как разлетались краски! Как стремительно возникали причудливые изображения! Как...
Он высовывал кончик языка, ерзал на стуле, что-то бормотал и наносил новые штрихи; иногда Микеланджело останавливался, но тут же спешил дальше, старательно высекая послание, которое любой желающий мог бы прочесть без труда и долгие годы переживать впечатление от него.
Микеланджело чувствовал, как опьяняется и насыщается творчеством. Его нутро трепетало, глядя на зарождающуюся картину.
Ибо там, на белом полотне, было великолепие безбрежного чистого океана и ужаса бездны, восход теплого летнего солнца и агония крови, весенняя ароматная ночь и холодная бесконечность.
Мерзкие цвета, прекрасные цвета. Всё это слилось в единое восхитительное многоцветье.
Многоцветье одного живого человека.